Сотрудник русской службы Радио Свобода, литературовед Иван Толстой завершил работу над третьим выпуском своего историко-культурного альманаха Connaisseur. Он называется "У нас в Ленинграде". Из-за пандемии коронавируса подготовка альманаха заняла более трех лет, но и материал в нем собран чрезвычайно обширный. Иван Толстой рассказывает о том, как собирал материал о Ленинграде и ленинградцах.
– Третий выпуск Connaisseur вышел из печати, два тома, очень объемных тома, почти по 700 страниц каждый. Вышел он после пандемийных лет. Как долго вы его готовили? С какими сложностями сталкивались?
– Началась работа еще три года назад. И, конечно, никто не мог предвидеть, какие будут обстоятельства, буераки на этом пути. Самым простым буераком оказался коронавирус, а потом наступила война в Украине. И вот она, конечно, заставила очень многое пересмотреть. Ведь Connaisseur – это альманах, у которого подзаголовок, точнее, девиз – такой герольдовский лозунг "Новое о старом". Мы любим старое, мы любим прошлое, мы любим нашу культуру, нашу историю, традиции и мы их изучаем. И чем больше мы любим прошлое, тем интереснее нам узнавать о нем что-нибудь новенькое. Вот альманах и был создан как новенькое, обнаруженное в архивах – домашних, общественных, государственных, раскрывающий какие-то малоизвестные или забытые страницы этого самого прошлого.
Начиная с 24 февраля альманах "У нас в Ленинграде" вдруг стал переосмысляться буквально на ходу, буквально в руках. Все материалы, посвященные прошлому, стали читаться сегодняшними глазами и совершенно иначе зазвучали. Для меня это было полной неожиданностью. Я не знаю, как это оценят читатели, но это переосмысление, перекодирование прошлого в жгучее, волнующее настоящее было для меня открытием.
– Сразу же прошу вас привести примеры. Наверное, логично читать от начала и до конца, но иногда хочется пролистнуть, перепрыгнуть с одной публикации на другую.
– По существу, можно взять любую публикацию. Например, блокадную – человек в беде. Мы с вами ленинградцы, вы и я, для нас блокада, война – это ситуация, когда напали на нас. Мы – жертвы. Либо мы выживем – значит, есть смысл в нашем выживании. Мы противостоим злу, безусловному, несомненному злу под названием гитлеризм, фашизм, нацизм. Либо мы умрем, погибнем – и смысл нашей гибели тоже обязательно должен быть нами понят. Мы не хотим бессмысленно погибать.
Это мы в прошлом. Это мы 1940-х годов. А сейчас мы в 2022 году, русские люди. И теперь оказалось, что мы ставим в ситуацию блокады другой народ, украинский народ. Мы – агрессоры! Мы – зло! И нам, ленинградцам, в огромной степени легче понять, что такое быть в окружении врага, чем жителям Владивостока, Иркутска, Красноярска. И так в любом материале, который читатель встретит в альманахе, – противостояние человека, самостояние его, отстаивание своей правды, борьба за свое, которое он никому не отдаст принципиально. Вообще, в целом, несдача города врагу, несдача Ленинграда гитлеровцам имеет огромный духовный смысл. Только тогда ты понимаешь, зачем ты жил, зачем жили твои предки, зачем создавались великие стихи, что ты хочешь передать, какую мудрость и верность своему потомству, – только если ты выстаиваешь против зла. Вот почему человеку из Ленинграда так легко и естественно, казалось бы, понять любого украинца сегодня. Сегодня брат-украинец (я называю его не этническим братом, а братом по ситуации, братом по духу, братом по экзистенции) ленинградцу очень понятен. И поэтому наши сердца с Украиной сегодня.
– И все-таки почему этот выпуск альманаха называется "У нас в Ленинграде"? Почему не в Петербурге, к примеру?
– Я тоже думал над заглавием. И для меня было несомненно, что он должен называться "в Ленинграде". Во-первых, это совершенно определенный отрезок с 1924 года по 1991, когда город так назывался. Я не начинал издали, с пушкинской эпохи или с эпохи Достоевского, но я и не перелезал за перестройку. Меня интересовал этот отрезок, который я понимаю чуть лучше, потому что я в нем достаточно прожил, мои родители в нем прожили, дедушки-бабушки в нем жили, и так далее. Это определенный отрезок культуры, и словом "Ленинград" очень хорошо очерчивается происходившее в городе в интеллектуальном, культурном и моральном смысле.
Ленинград был в заложниках у эпохи. Город попал как бы в плен. Он сидел в своем подвале, а его бомбили, его мучили и травили власти так, как они хотели. И не только во время блокады, но и до, и после. Поэтому Ленинград – это не Петербург, Ленинград – это даже не Петроград, это совершенно особенное состояние. И у него есть своя мысль, которую он несет.
Я поставил эпиграфом к двухтомнику слова Анны Ахматовой. Анна Андреевна в 1965 году отправилась в Лондон через Париж. И в Париже она встретилась с другом своей молодости – с критиком и поэтом Георгием Адамовичем. У них была длительная беседа, о которой вспоминал после этого Адамович. И маленький диалог, который Адамович приводит, я поставил эпиграфом к альманаху. Адамович спрашивает: "Вы говорите Ленинград, а не Петербург?" Ахматова довольно сухо ответила: "Я говорю Ленинград, потому что город называется Ленинград".
Она не хотела уступить модной тенденции называть "Петербург", "Санкт-Петербург". Мода эта была и в эмиграции, и во внутренней эмиграции. Нет, Ахматова умела держать удар эпохи, удар власти, удар обстоятельств. Так она понимала достоинство. Некогда она сказала:
"Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был".
А в 1954 году, когда приехала группа английских студентов и преподавателей, желавших узнать, что думают гонимые писатели Зощенко и Ахматова о разгромных постановлениях о журналах "Звезда" и "Ленинград", Зощенко на вопрос, считает ли он правильными эти гонения, ответил, что это было безобразие, это несправедливо, он совсем не такой, как его представили в ждановском докладе. А Ахматова? А Ахматова очень коротко и спокойно сказала: "Да, я согласна. Правильно".
Она принимала свою судьбу как трагедию, как должное, не передергивала историю, не переписывала, она с достоинством несла свой крест. Город называется Ленинградом, поэтому я его буду называть Ленинградом. Даже в эмиграции, даже когда нас никто не слушает, в Париже, в комнате своего отеля. На мой взгляд, это высшее достоинство. Анна Ахматова прожила свою жизнь с очень хорошо поставленной спиной, с выправкой. У нее плечи всегда были прямые. И в этом, казалось бы, частном ответе Адамовичу вот эта выправка очень чувствуется.
Я так долго отвечаю на ваш вопрос, потому что я именно этот смысл, это достоинство и вложил в название – "У нас в Ленинграде".
– Это все-таки художественный или документальный альманах?
– Документальный, но это документ о художестве. Это документ о художественном наследии – литературном, музыкальном. Кстати, в отличие от первых двух номеров альманаха, здесь очень много разговора о музыке – и теоретического разговора, и практического, и из жизни музыкантов. Я показываю здесь, в публикации о знаменитом издательстве Academia, о его ленинградском периоде, как много было издано книг, посвященных истории и практике музыки. Вышла, например, книга об эмигранте Игоре Стравинском, размышляли о джазе, о Вагнере, о французских модернистах, Борис Асафьев писал о музыке самых разных эпох, Антонин Преображенский – о русской культовой музыке (то есть религиозной). Сейчас поражаешься интеллектуальному богатству 1920-х.
Connaisseur рассказывает о ленинградской школе графиков, которая многими специалистами считается ведущей и лучшей, – она сильнее была, чем московская. Московская превосходила ее в живописи, а ленинградская – в станковой и книжной графике, опять же уточню: в 1920-е годы.
Ну, и писатели, писатели, писатели… Обо всех этих аспектах, обо всех жанрах, обо всех видах культурной деятельности рассказывается на примерах документа. А в документ включается не только справка (хотя здесь и справок достаточно много, все архивные публикуются впервые), но и доносы, и мемуары, и дневники, и письма, и интервью.
Да, это документальный альманах о прошлом нашей культуры, которая, оказалось, бьется как живой воробей у нас в руках. Культура оказалась не мертва, она живая, она хочет улететь, но ей подрезают крылья. Это борение, эта попытка проецировать свою жизнь на прошлое – она отражена и на главном шмуце первого тома. Посмотрите, это фотография гениального Александра Петросяна. Какое-то запущенное окно, в комнате идет ремонт. Какая-то батарея прогнившая, обваливается штукатурка – тлен и запустение. Но через открытое окно – божественный, может быть, лучший в городе вид на Александрийский столп и Зимний дворец. И вот так мы прожили, так жил Ленинград: мерзость и запустение вокруг нас, а впереди нам светит через открытое окно прошлое нашего города – великий Петербург! И если бы этого вида в окно, этих декораций не было в нашей жизни, непонятно – смогли бы мы сохранить дух своего города, остаться ленинградцами и перенести, например, блокаду, которая занимает центральное место в этом двухтомнике.
– Вы собрали огромное количество материала. Может быть, в альманахе все-таки есть какие-то главные публикации?
– Вы знаете, своих детей невозможно делить на главных и второстепенных, но я скажу, какие линии проходят сквозь этот двухтомник. Мне была очень дорога публикация, посвященная моему деду, поэту-переводчику Михаилу Лозинскому. Я назвал ее "Внутри расколотой семьи". Семья распалась в самом начале 20-х годов, когда мать Лозинского эмигрировала, бежала на лодочке по Финскому заливу, а затем из Гельсингфорса добралась до Парижа. Как современно звучит, не правда ли?
Ее сын, то есть младший брат Михаила Лозинского Григорий, тоже переводчик, тоже испанист, тоже филолог, также на лодке бежал в Финляндию. Сестра Михаила Леонидовича уехала легально со своим мужем, потому что муж работал на датскую пароходную компанию, он был юрисконсультом. Для них отъезд препятствием не оказался.
А Михаил Лозинский остался в Ленинграде. В 24-м году, когда советская власть утвердилась, да и город уже назывался не Петроградом, а Ленинградом, Лозинского вместе со всей его семьей (с женой и с двумя детьми) отпустили на бывшую их дачу в Финляндию, то есть в настоящую Европу А, как сказал бы Остап Бендер. И началась переписка между Парижем и Финляндией, где они прожили три осенних месяца. И мать, и брат, и сестра писали и умоляли его: "Ведь ты же со всей семьею здесь! У тебя не осталось заложников больше в Петрограде! Переезжай к нам! Вот тебе место в Страсбургском университете, – писал Григорий. – Я уже договорился (а он уже работал в Париже филологом, по специальности) – тебя ждет кафедра. Ты можешь там преподавать, ты можешь продолжать переводить" (а дед переводил как раз с романских языков, прежде всего). Но, как Михаил Леонидович говорил дома, он "не променял воблу кислую на страсбургский паштет". Это была установка. И это опять-таки о ленинградцах, о петербуржцах, о петроградцах. Это о силе духа, о верности своему призванию. Михаил Лозинский считал, что нужно оставаться в России.
У него есть такое программное письмо, я привожу его в альманахе – письмо (1924) сестре в Париж о смысле житья в России: "Если все разойдутся, – писал он, – в России наступит тьма, и культуру ей придется вновь принимать из рук иноземцев. Надо оставаться на своем посту. Это наша историческая миссия".
У его брата Григория была не менее достойная позиция – продолжать дело русской культуры, но сидя в Париже. Между прочим, Григорий бежал из Петрограда от явного ареста и, может быть, даже расстрела, потому что он был ближайшим другом Николая Гумилева и его издателем. Так что, у каждого брата была своя мотивация.
И еще два слова еще о достоинстве. Это Довлатов мог шутить: "Кто же написал 4 миллиона доносов?" А вот короткая история. Михаил Лозинский работал в издательстве Academia, которое решило перевести в серии "Классики мировой литературы" "Дон Кихота" Сервантеса. Кто будет переводить? Есть, конечно, переводчики, но лучший, как они считали, уехал в Париж – это Григорий Лозинский, испанист и португалист. Как бы его привлечь к этому делу? На дворе 1927 год. Написали ему тайное письмо. И он согласился, перевел значительную часть будущего двухтомника и прислал перевод в Ленинград по рукам. Перевод был напечатан. На титульном листе нет имени переводчиков, а только редакторов. И этот анонимный перевод до середины 1950-х годов переиздавался в СССР – в стране, как нас уверяют некоторые публицисты, где все доносили на всех. За 30 лет не донес никто. Вот такие люди работали в издательстве Academia, такие люди жили тогда в Ленинграде.
– Как вы делили содержание этих томов?
– Очень просто – по блокаде. Я даже не предполагал, что они разделятся поровну – 688 страниц о доблокадном городе и следующие 688 страниц начиная с 1941 года. Так получилось. Продавщица колбасы умеет… "Мне 250, пожалуйста!" И она вам – раз! – и 250. Вот я такой немножко продавщицей колбасы оказался.
Но есть и герои, которые переходят из одного тома в другой. Тут такая маленькая шутка. На обложке 1-го тома – первый жилой дом Ленсовета – дом, который строился для первого председателя Ленсовета Сергея Мироновича Кирова. Он в него не въехал, потому что внутренняя отделка дома закончилась через месяц после его убийства. На обложке 2-го тома – Николай Павлович Акимов, художник и знаменитый режиссер. Этот кадр сделал мой папа в кресле, которое стояло на шестом этаже в этом доме, вот в этом окошечке – это была наша квартира, а Акимов дружил и с Лозинским, и с Алексеем Толстым, и с моим папой, а потом еще рисовал моих сестер. Такая перекличка, переходящие вещи из тома в том. А на обороте 2-го тома – единственная фотография редактора Connaisseur’a: двухлетний мальчик ест кашу и подписано – "Фотография Николая Павловича Акимова".
Это альманах об истории и о драме интеллигенции, о драме тех, кто сам делал свою жизнь и сам шел по ней. Это не история учреждений, не история институций – это история самостояния людей.
В блокадном разделе для меня есть очень важный материал – письма моей бабушки Натальи Васильевны Крандиевской. Она уже была разведена с моим дедом Алексеем Толстым и осталась в Ленинграде. Алексей Толстой писал ей письма и вызывал ее на свободную землю, но она отказалась ехать. Осталась одна, голодала, исхудала. У нее была чудовищная дизентерия, как у многих, от маленького кусочка съеденного – сразу начинался кровавый понос. Это знают все блокадники – и мы из рассказов блокадников.
Почему она осталась? Мне было интересно читать, что пишут и о ней, и о ленинградской, о петербургской поэзии люди, которые знают больше меня, литературоведы. Есть в Петербурге литературовед Ольга Рубинчик, специалистка по творчеству Анны Ахматовой. У нее есть изумительное исследование, которым я воспользовался, ссылаюсь на нее, цитирую – о внутренней, не очень афишируемой полемике между Ахматовой и Крандиевской. Я нисколько не хочу сказать, что Крандиевская хоть сколько-нибудь может быть сопоставима с Анной Андреевной. Ахматова – великий поэт, Наталья Крандиевская – поэт не очень большой, хотя и с чистым голосом, ее любили, но она никогда не была в первых рядах, тем не менее Ахматова с ней полемизировала. И даже знаменитые строчки "Не с теми я, кто бросил землю // На поругание врагам" – эти строчки полемически восходят к раннему стихотворению Крандиевской "Не с теми я, кто жизнь встречает". И они адресованы ей и Алексею Толстому, которые бежали из России, а вот Ахматова в России осталась. И Крандиевская, великолепно знавшая эти стихи, конечно, их помнила и была страшно уязвлена этими строчками, потому что она не бросала землю. Они в свое время попали в эмиграцию, просто спасая жизни своих детей и свои собственные. Они бежали из Одессы, это было бегство, эвакуация. Никто не выбирал, в ОВИР не подавали документы, раздумывая, в какую бы страну попасть. Самое драгоценное, что было у моего маленького папы на пароходе "Карковадо", – маленькая коробочка с мухами, которую он потерял в суматохе на палубе и плакал, говоря: "Где мои мушки?!" Все, что было у ребенка из всех вещей. И на том же самом корабле эвакуировался одесский бордель. Бабушка старалась моего папу отвлекать: "Смотри, какие дельфинчики плавают".
Так вот, когда Крандиевская принимала свое решение – оставаться в блокадном Ленинграде, – я думаю, что она очень имела в виду, что Анна Андреевна была эвакуирована осенью 41-го, а она, Крандиевская, принципиально останется. Это был ее жизненный ответ Ахматовой. Своего рода возражение в долгой полемике.
Не говоря уже о стихах тех месяцев. Я назвал свою публикацию о ее блокадных делах, обстоятельствах и письмах "Акмэ осады". Акмэ – это высшая точка, высшее достижение (отсюда и акмеизм), чистота и вершина. Блокада стала для нее человеческим и художественным, поэтическим акмэ. И это тоже о достоинстве человека.
– После такой огромной работы есть силы на следующий выпуск?
– Да, конечно! Наоборот, ты заводишься, у тебя горит огонь, ты планируешь. У меня расписано несколько номеров Connaisseur’a, но на полторы тысячи страниц ушло три года – конечно, вместе с написанием авторами своих статей. Тем не менее сама расклейка номера, сам дизайн – это заняло около двух лет, потому что тут нужно и находить картинки, которые были бы, ну, хоть сколько-нибудь оригинальны. Нельзя не повторять какие-то пейзажи, но ты стараешься, чтобы они были непременно разбавлены чем-то новым.
Здесь впервые воспроизводится целая галерея изумительного акварелиста и графика Николая Лапшина, который, между прочим, сидя в Ленинграде в 1934 году, послал свои рисунки на конкурс в Нью-Йорк. В Нью-Йорке одно библиофильское издательство, чисто американское, выпускавшее тиражом 300 экземпляров какие-то свои книжки, объявило международный конкурс. И об этом кто-то где-то узнал в Ленинграде и сказал Лапшину так между прочим за папироской, что хотят издать "Книгу Марко Поло" и интересуются иллюстрациями. А Лапшин, оказывается, обожал с детства Марко Поло и сделал иллюстрации, 25 штук, отослал в Нью-Йорк и забыл. А через некоторое время приходит известие: "Вы победили! Первая мировая премия!"
И Лапшин дописал всю серию, кинулся на дачу под Лугой, все закончил, все отослал. Вышел изумительный библиофильский двухтомник, очень редкий. В России имеется всего несколько экземпляров. Но надо же проиллюстрировать… Искусствовед Эраст Кузнецов, старейший, мафусаилейший искусствовед, рассказывает у нас в интервью про Николая Лапшина, своего любимого художника и, в частности, упоминает иллюстрации к Марко Поло. А где его взять? А его нигде нет. И я не знаю таких коллекционеров.
И тогда я почесал в затылке, залез в интернет и выяснил, что он запросто продается, можно купить и стоит всего 100 долларов, оказывается. Все про него забыли. Я его немедленно выписал, и у меня теперь есть этот раритет, и я воспроизвел эти иллюстрации, страницы и полосы книги. Это настоящее удовольствие! Это лучший пир, который можно себе только представить!
И следующие тома я тоже запланировал, но это время, время, к сожалению. И вот когда случаются такие экзистенциальные события, как война, вот они отбрасывают нас в какой-то мезозой, к каким-то кроманьонцам, которые все это устраивают от нашего имени, и тогда, конечно, руки опускаются. А с другой стороны, ты понимаешь, что только утверждая традиционное, вечное, самое главное и самое высокое по своему духу, ты можешь этому кроманьонству противостоять. Аминь.
Источник:www.svoboda.org