Несколько миллионов украинцев покинули за эти недели свои дома. У каждого из них своя живая, кричащая история. Война не дает человеку подготовиться, опомниться. Вещи в охапку, документы, деньги на первое время – и беги! Человек перед лицом беды. Что и кто помогает ему спасти себя и близких? Как удается добежать до островка, до укрытия, до мирной полосы? Об этом – в подкаст-сериале Радио Свобода "Гуманитарный коридор". Его авторы Иван Толстой и Игорь Померанцев считают это своим журналистским долгом – помочь горю обрести голос.
Мы беседуем с профессором Харьковского национального университета, историком культуры Лидией Стародубцевой.
Иван Толстой: Как можно учить студентов в таких обстоятельствах, в которых сейчас находится мир, Украина, Харьков, ваши студенты?
Лидия Стародубцева: 24 февраля наш университет прервал свою деятельность, как и многие университеты и школы, которые оказались в зоне боевых действий. Ровно месяц был шок, и мы думали, что образование это не то, о чем нужно думать, потому что то состояние, в котором мы находились, вообще не предполагало продолжения занятий. Мы спасали себя, кто-то двинулся вырываться из пекла военных действий. Но прошел месяц, и с 28 марта руководство нашего университета приняло очень рациональное и правильное решение вернуться к учебному процессу.
Поначалу сама идея выглядела сюрреалистично, но когда преподаватели и студенты встретились друг с другом, произошло чудо: эти виртуальные объятия и приветствия онлайн оказались очень важными для того, чтобы мы виртуально поддержали друг друга. Мы испытали ностальгию по нормальному, рациональному миру, в котором есть будущее, которое у нас было отнято в первый месяц войны. Мы сейчас работаем в асинхронном режиме, наши встречи в зуме необязательны, снимаются дедлайны, студенты просто делают задания, мы потом переписываемся, но мы не имеем права настаивать на том, чтобы были онлайн-встречи, только по желанию самих студентов. И студенты, как ни странно, просят нас такие встречи проводить.
Во время этих встреч обнажается чудовищная несправедливость, потому что иногда мы слышим звуки сирен, взрывы, многие наши студенты сейчас находятся под обстрелами, в то время как преподаватели могут находиться на Западной Украине или в других странах. Кто-то сидит в Лондоне, кто-то в Праге, кто-то в Варшаве. Иногда преподаватель находится в страшной зоне, при этом студент находится в Португалии. И несправедливость этих встреч дает этим занятиям какое-то метафизическое чудовищное измерение абсурда. Тем не менее, мы восстановили учебный процесс в максимально гибком адаптивном варианте, когда мы нужны друг другу, мы друг друга поддерживаем, успокаиваем психологически и даже шутим. Это становится способом исцелиться, согреть друг друга.
Иван Толстой: Какие корректировки внесла война в тематику ваших занятий? Что отменено, что отброшено за невозможностью обсуждать, а что появилось новое?
Лидия Стародубцева: Мои курсы полностью были перестроены, потому что я не могу думать ни о чем другом. Мой курс "Визуальная культура" полностью посвящён интерпретации, такой визуальной герменевтике военных сил, фотографий, визуальных образов войны. Все задания направлены на то, чтобы переосмыслить тот опыт, который каждый из нас переживает. Весь учебный процесс перестроился, мы переформулировали задачи, темы лекций, и финальные вопросы на экзамене будут совсем не такими, как в довоенное время.
Игорь Померанцев: Лидия, в довоенные времена у вас наверняка были какие-то академические контакты с вашими коллегами в России? Что произошло с этими контактами?
Лидия Стародубцева: Недавно я получила письмо от коллеги, которая написала мне: "Лидия, мы с вами ездили на одни и те же конференции в Москве и Петербурге, мы с вами общались. Что вы сейчас пишете в Фейсбуке? Как вы мыслите? Нельзя видеть мир чёрно-белым". Прежде чем я отвечу на ваш для меня очень хороший и сложный вопрос, можно маленькое отступление? Есть известная фраза Теодора Адорно: возможна ли поэзия после Освенцима? Нет, невозможна. Ее немного неправильно трактуют, потому что в первоначальном варианте она звучала так: после Освенцима любое слово, в котором слышатся возвышенные ноты, лишается права на существование. Мой месседж состоит в том, что после Бучи русская культура, в которой слышатся возвышенные ноты, лишается права на существование. Под возвышенными нотами я имею в виду идею всемирной отзывчивости, русскую идею, идею миролюбия, всё то, что составляло суть русской культуры и привело к развитию этого русского фашизма. В Украине после 2022 года русофобия оправдана и дерусификация необходима.
И вот вопрос о тотальном разрыве академических связей. 6 марта в России Совет ректоров университетов подписал письмо, в котором выразил поддержку военного вторжения в Украину. Ответ не оставил долго себя ждать, и уже 16 марта Киевский национальный университет имени Шевченко (это был день, когда была сброшена бомба в Мариуполе на драматический театр) собрался в онлайне, собрался ученый совет нашего Харьковского национального университета имени Каразина, и на следующий день Днепровский национальный университет имени Олеся Гончара. И все ректоры российских университетов, подписавшие это письмо и поддержавшие агрессию, были лишены наших почетных званий.
Это не только ректор МГУ Виктор Садовничий. Знаете ли вы о том, что этот человек родился в Харьковской области, начинал жизнь в Горловке, работал в шахте? А потом он стал чудовищным партийным ученым. Этот человек был доверенным лицом Путина на выборах. Человек, который сорок лет возглавляет кафедру, тридцать лет является ректором, который поддержал агрессию России против Украины, не может быть почетным доктором нашего университета!
Но речь идет не только о разрыве академических связей и лишении почетных званий. У нас выходит несколько научных журналов, мы исключили из редколлегии российских и белорусских ученых. Вы можете спросить, какая связь? Это же ученые, они же вне политики. К сожалению, эти российские и белорусские ученые или молчали, или поддерживали это абсолютное зло, эту пробоину в миропорядке. И ожог реальный, который происходит сейчас в Украине, произошел с молчаливого или негласного согласия этих людей. Вот почему сейчас я не могу себе представить ни одного научного проекта совместного, ни одного журнала, ни одной монографии, в которой под одним переплетом окажутся работы российских и украинских учёных.
Я думаю, на пятьдесят, а может, на сто лет Россия, которой Путин и путинский режим нанес такой сокрушительный удар, поставила себя в положение изгоя. Сейчас очень много научных грантов, грантов поддержки исследовательских проектов, особенно Германия любит такое делать, "Мы поддерживаем российских и украинских ученых, журналистов". В академическом сообществе это вызывает неприятие, гнев. Нам предлагают совместные проекты в одном и том же институциональном поле!
Игорь Померанцев: Вы историк культуры, и вы знаете, что во время Второй мировой войны не только политическое руководство, но и культура Германии были подвергнуты остракизму. Прошло время, и немецкая культура отстояла свои права. Это прецедент на будущее?
Лидия Стародубцева: Но я думаю, что должно пройти пятьдесят или сто лет. Но тут дело даже не в продолжительности времени, уж больно сильную травму получило наше поколение. Речь идет о том, что Россия должна стать иной, она должна покаяться, проработать травму, что-то сделать с памятью. Такое не может забыться, это сильное потрясение, которое требует совсем другой России и совсем другого поколения украинцев. Я не вижу перспективы примирения ближе, чем через несколько десятилетий. Сейчас мы произносим имена Шиллера и Гёте уже без того содрогания, которое вызывал немецкий язык у людей после Второй мировой войны, раны затянулись. Что будет в будущем, я не знаю, но я очень хорошо знаю то, что произошло сейчас.
Совсем недавно мне подумалось о такой ироничной игре слов – "отмена масочного режима". Есть даже шутка такая популярная – "в России отменили масочный режим и ввели тоталитарный". Конечно, тоталитарный режим нельзя ввести внезапно, в один день, он вызревал не один год под маской демократии и красивых, миролюбивых лозунгов. И вот февраль 2022 года – в полном смысле слова отмена масок. Путина реально сейчас можно называть вором и убийцей, а того солдата, который пришел на украинскую землю, мы вправе называть садистом, мародером, насильником и террористом-убийцей. Снятие масок – период обнажения абсолютного, немотивированного зла. И чтобы раны затянулись, должны пройти десятилетия. Поэтому когда я говорю о русофобии и дерусификации украинской культуры и, возможно, даже европейской культуры, я делаю поправку на то, что мы слишком близко во времени находимся в этой точке дикой, чудовищной боли.
Иван Толстой: Я хотел, Лидия, спросить вас о самом болезненном, о самом важном для будущего и настоящего культуры – о дерусификации и русофобии, о которых вы говорите. Но в ваших ответах я не слышу, как проводить черту между Россией-государством и Россией-людьми. Получается, что у вас всё представляет в России единую массу. Но даже внутри одного сплоченного коллектива столько мнений, сколько людей. Как быть с тем человеком, который кричит в свою подушку от ужаса содеянного, от того, что творится – творится от его имени? Почему он должен попасть под эту секиру, попасть меж этих жерновов русофобии и дерусификации? Ведь когда мы говорим о России, почему мы должны иметь в виду только Путина и только солдата-убийцу, мародера и дегенерата, который совершает все эти преступления?
Все-таки в России 140 миллионов человек, и среди этой массы людей огромное количество просто боится – за себя, за своих детей, люди видят, сколь жестоким стала полицейщина в России. Мне страшно от того, что вы говорите, что вся Европа должна была бы дерусифицироваться и стать русофобной.
Лидия Стародубцева: В моей фейсбучной ленте я постоянно читаю покаяние россиян, которым очень больно, мне приходят письма от тех россиян, которым стыдно, и вот от этого стыда и покаяния в Украине наши черствые сердца сейчас разделили мир на чёрное и белое. Сейчас в украинском философском комьюнити идёт дискуссия: может ли мышление во время войны оставаться сложным или оно упрощается, редуцируется до чёрно-белых тонов? Многие философы взяли в руки автомат, они защищают Украину. Те русские, которые испытывают чувство вины, выходят на протесты с книгой "Война и мир" и могут попасть в автозак, это подвиг с их стороны. Но, увы, я хочу сказать, что когда Андрей Орлов написал стихотворение "Я список кораблей прочел до середины", в котором от причала мировой культуры отправились в море корабли с именами "Пушкин", "Достоевский", "Бродский" по тому самому направлению российского корабля, очень остро ощущающие боль происходящего люди, потерявшие близких, которые второй месяц живут со звуком сирены в ушах, видят бесконечный поток раненых и смертей, не смогут простить этих замечательных кающихся россиян.
Многие из них даже написали мне: "Я уехал из России, чтобы как-то на это отреагировать, жить в России для нас сейчас – значит поддерживать режим Путина". Граница между путинским режимом и российской культурой сейчас стала настолько прозрачна, что местами она вообще исчезает. Даже по статистике – 83 процента россиян поддерживают войну в Украине. Я понимаю, что такие опросы делаются фактически под дулом автомата, но эти люди поддерживают ужас, который сейчас происходит с сотнями тысяч украинцев, которые погибают от голода и чудовищного, беспрецедентного насилия.
Иван Толстой: А сейчас мы познакомимся с рассказом волонтера Татьяны Черняковой, которая живет в городе Санкт-Леон-Рот, земля Баден-Вюртемберг, Германия.
Татьяна Чернякова: Началось все с того, что я нашла объявление в группе на фейсбуке о том, что в нашей маленькой деревне появилась семья из Украины. Это молодая женщина 38 лет, Иванна, и у нее трое девочек. Меня поразил одинокий мужчина Штефан, который их привез. Это немец, он совершенно самостоятельно решил для себя, что он должен помочь. Поехал на польскую границу, зарегистрировался у волонтеров, и ему практически выдали эту женщину и троих детей – 9, 14 и 16 лет. Он их привез домой.
Тут выясняется, что у людей нет вещей, потому что они выбежали из дома, когда бомбы летели, ракеты летели, все разрушалось. Они сидели в подвалах, надо было быстро что-то предпринимать, они прибежали на вокзал к поезду, который эвакуировал людей, втиснулись в этот поезд и поехали. Приехав в Германию, выяснили, что у них нет никаких вещей, и Штефан дал объявление, что женщина с детьми нуждается в вещах. Я открыла шкафы, посмотрела, что у меня есть, покидала все в сумки и повезла.
Когда я к ним пришла, я увидела довольно испуганную, травмированную женщину и очень скромных и испуганных девочек. Штефан занимается IТ, работает в крупном концерне, занимает серьезную должность, он финансово не ограничен. И он мне сказал: "Я подумал, что я наконец в своей жизни могу сделать что-то хорошее. У меня дед – фашист". Ну, фашист, это смешно, он был в составе вермахта обычным солдатом, воевал в Харькове и эту историю всегда своим детям и внукам рассказывал. Штефан сказал: "Понимаешь, мы родились и жили с этим чувством вины и всё время ищем, как и чем можно искупить. И вот этот вариант был, когда я знаю, что я делаю, я могу спасти этих людей. Я таким образом чувствую себя нужным, идет какой-то процесс внутреннего очищения, я знаю, что могу расплатиться. И плюс ко всему становлюсь для себя более интересным, я заполняю свою пустоту".
Он говорит, что два дня прошло и он совершенно счастлив, эти люди заполнили его дом смехом. "Хотя я, – говорит, – спрашиваю себя, как можно психическое здоровье сохранить. Я вижу, что им тяжело, но в то же время они находят в себе силы улыбнуться и почувствовать жизнь".
Иванна говорит мне, что у нее ощущение, будто она пребывает в каком-то сне, который должен вот-вот закончиться, щелкнешь пальцем – я проснусь и вся эта ужасная реальность исчезнет, я снова вернусь в то состояние, в тот свой дом, которой у меня был в Харькове.
А трое детей – это случайность. У неё самой две девочки. Ее гражданского мужа призвали, и они остались одни. Бомбы полетели практически сразу. Они прятались в школе. Дома рядом просто взлетали. В школе они прятались в подвальном помещении, директор школы руководила всеми прятками, и ей же в школу доставляли гуманитарную помощь. Эта женщина гуманитарную помощь практически воровала, по крайней мере, так утверждает Иванна. К сожалению, такие вещи случаются, им что-то доставалось, но при разгрузке они видели какие-то определенные вещи, а потом они исчезали.
К сожалению, в какой-то момент стало понятно, что школу уже тоже не спасти, там было прямое попадание, им нужно было бежать. Они жили в небольшом микрорайоне рядом с центром, там находилось два супермаркета и девять аптек. Ни одного супермаркета и ни одной аптеки не осталось.
И она видит девочку ее очень хорошей знакомой, они поняли, что эта девочка осталась одна. Мама, оказывается, уехала в Чехию на заработки до войны, папа был призван, и этот 16-летний ребенок остался под бомбами один. Она ее просто схватила, они позвонили маме, и она ее решила везти с собой. Куда везти, они не знали, знали только, что им нужно на польскую границу, а там уже будут смотреть, Чехия это будет, Германия или Италия. Куда волонтеры направят. Когда она пришла на вокзал, это был кошмар, такой давки она в своей жизни не видела. Это толпище женщин и детей, которые сносят друг друга, притом эти маленькие дети выдавливаются под колеса поезда. Они их просто ловили оттуда, потому что вся эта масса настолько давила друг друга, что было просто страшно.
Естественно, купе набивалось так, что невозможно описать. Вот в этом плацкартном купе сидело, как правило, восемь человек. И вот так они ехали из Харькова до Львова три дня. Потому что их обстреливали, поезд прятался, их куда-то завозили, откатывали, выкатывали, потому что ракеты летали над поездом и, видимо, цель была, она предполагает, потому что постоянно звучали сирены, что вот-вот начинается обстрел. Вот они под бомбами доехали до Львова.
Как они добирались до границы, я уже не знаю.
Слушайте и подписывайтесь на нас в Apple Podcasts, Google Podcasts, Spotify, Яндекс.Музыка, YouTube и в других подкаст-приложениях. Оставляйте комментарии и делитесь с друзьями. "Гуманитарный коридор" – моментальные истории жизни.
Источник:www.svoboda.org